Отвратительные рецепты роальда даля
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 272 305
- КНИГИ 638 198
- СЕРИИ 24 182
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 600 358
В тот вечер за ужином в доме моего друга Майка Скофилда в Лондоне нас было шестеро: Майк, его жена и его дочь, моя жена и я, а также гость по имени Ричард Пратт.
Ричард Пратт, знаменитый гурман, был председателем небольшого общества под названием «Эпикурейцы». Каждый месяц он в частном порядке рассылал членам общества брошюру о различных винах и блюдах и занимался также тем, что устраивал банкеты, на которых подавались изысканные деликатесы и редкие вина. Чтобы не утратить своих вкусовых способностей, он не курил, и когда говорил о винах, имел странную, почти эксцентричную манеру описывать каждое из них как живое существо.
«Интеллигентное вино», — говорил он, к примеру, — «немного робкое и сдержанное, но очень интеллигентное». Или: «Симпатичное вино, ласковое и веселое, быть может, немного фривольное, но тем не менее симпатичное».
Майк уже два раза приглашал меня с Праттом к себе в дом, и в обоих случаях Скофилды не побоялись ни трудностей, ни расходов, чтобы предложить знаменитому гурману отменнейшее меню. А на этот раз они явно хотели превзойти сами себя. Когда мы вошли в столовую, я сразу увидел, что стол был накрыт для торжественной трапезы. Высокие тонкие свечи, желтые розы, блеск серебра кругом, по три винных бокала у каждого прибора и к тому же легкий запах жаркого из кухни — от всего этого мой рот быстро наполнился густой слюной.
Мы расселись, и на ум мне вдруг пришло, что Майк во время каждого из предыдущих вечеров спрашивал, не согласится ли Ричард Пратт на вкус определить год и точное место происхождения красного французского вина, подаваемого к столу. Когда Пратт ответил, что это, пожалуй, не составит для него особого труда, если только, конечно, вино хорошего года, Майк выразил свои сомнения и предложил ему пари. Пратт принял его предложение и оба раза выиграл ящик вина, о котором шла речь.
Я был уверен, что эта маленькая игра повторится и нынешним вечером, ибо Майк охотно шел на прогрыш, если мог доказать этим, что его вино было достаточно хорошего качества, чтобы быть отданным на суд знатока. А что касалось Пратта, то он находил большое, правда, плохо скрываемое удовольствие в том, чтобы лишний раз выставить напоказ свои способности.
Подали первое блюдо: хрустящие, прожаренные в масле шпроты. К ним было предложено мозельское. Майк встал и собственноручно наполнил бокалы. Когда он снова сел, я заметил, что он наблюдает за Праттом. Он поставил бутылку передо мной так, чтобы я мог прочесть этикетку.
«Гейерслей Олигсберг, 1945» значилось на ней. Он наклонился ко мне и прошептал, что Гейерслей — это маленькая деревушка на берегу Мозеля, почти неизвестная за пределами Германии. Это вино, добавил он, большая редкость, поскольку продукция местного виноградника столь незначительна, что у человека из других мест нет почти никакой надежды заполучить бутылку-другую в свои руки. Он сам ездил в Гейерслей прошлым летом и только с большим трудом ему удалось приобрести там пару десятков бутылок.
— Сомневаюсь, что у кого-нибудь, кроме меня, в Англии есть это вино, — сказал он, посматривая на Ричарда Пратта. — Что в мозельском хорошо, -продолжил он более громким голосом, — так это то, что его без боязни можно пить перед красным вином. Многие пьют вместо него рейнвейн, но делают это только потому, что слабо разбираются в винных тонкостях. Рейнвейн подминает под себя любое красное вино деликатного характера, вы об этом не знали? Это просто варварство подавать рейнское перед красным. Но мозельское — ах! -мозельское тут в самый раз.
Майк Скофилд, обходительный человек средних лет, был биржевым маклером. Перекупщиком на бирже, если точнее. И, казалось, он, как и многие люди его типа, испытывал неловкость, если не сказать стыд, от того, что зарабатывал столько денег на работе, для выполнения которой требовалось так мало образования. В глубине своего сердца он знал, что в действительности он был немногим более простого букмекера — исполненного достоинства, бесконечно уважаемого всеми, но втайне все же беспардонного букмекера, — и он знал, что его друзья это знали. Поэтому он стремился сейчас стать человеком культуры, совершенствовался в литературной и эстетической областях, собирал картины, пластинки, книги и все остальное, что сюда относится. Его маленькая речь о рейнских и мозельских винах была частью этого образования, этой культуры, к которой он стремился.
— Славное винишко, не правда ли? — спросил он меня, продолжая, однако, наблюдать за Ричардом Праттом. Я заметил, что всякий раз, когда он опускал голову, чтобы ухватить ртом с вилки кусочек рыбы, он украдкой бросал в сторону Пратта короткий взгляд. Я почти физически чувствовал, как он ждал того момента, когда Пратт сделает первый глоток и с довольной, удивленной, быть может, даже озадаченной улыбкой оторвет глаза от своего бокала. И потом должна была развернуться дискуссия, дававшая Майку возможность сообщить о деревне Гейерслей.
Однако Ричард Пратт не прикасался к вину. Его внимание целиком и полностью было приковано к восемнадцатилетней дочери Майка Луизе. Он сидел, наполовину повернувшись к ней, улыбался ей и рассказывал ей какую-то историю о шеф-поваре одного парижского ресторана. В разговоре он все больше подавался вперед, казалось, еще немного и он от своего усердия совсем столкнется с ней, а бедная Луиза отклонялась от него настолько, насколько только могла, вежливо, но не без тени отчаяния, кивала ему и старалась избегать его взгляда, фиксируя глазами верхнюю пуговицу его смокинга.
Мы покончили с рыбой, и служанка начала обходить одного за другим, чтобы собрать тарелки. Подойдя к Пратту она заметила, что тот еще ничего не съел, и осталась стоять в нерешительности. Пратт поднял голову, сделал ей знак удалиться и принялся поспешно есть. Проворными, порывистыми движениями он забросал маленьких, поджаристо-коричневых рыбок себе в рот, поднял свой бокал, осушил его двумя быстрыми глотками и тотчас же повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить прерванный разговор.
Майк все видел. Я помню, что он, очень спокойный и сдержанный, сидел на своем месте и не сводил глаз со своего гостя. Его круглое, приветливое лицо как будто на мгновение обмякло, однако он взял себя в руки и не сказал ни слова.
Вскоре служанка принесла второе блюдо, огромный кусок жаркого из говядины. Она поставила его перед Майком на стол, и он встал, чтобы нарезать его. Он резал мясо очень тонкими ломтиками и осторожно клал их на тарелку, подносимую ему служанкой. Когда все, включая его самого, получили свою порцию, он отложил в сторону нож, оперся руками о край стола и чуть подался вперед.
— Так, — сказал он, обращаясь ко всем нам, но смотрел при этом на одного Ричарда Пратта, — а сейчас — красное вино. Мне надо сначала сходить за ним, поэтому прошу извинить меня, если я на секунду вас оставлю.
— Сходить, Майк? — спросил я. — Где же оно?
— В моем рабочем кабинете — откупоренное, чтобы могло дышать.
— А почему в кабинете?
— Из-за комнатной температуры, разумеется. Оно стоит там уже двадцать четыре часа.
— Но почему именно в кабинете?
— Потому что это лучшее место в доме. Ричард посоветовал мне его, когда в последний раз был у нас в гостях.
Услышав свое имя, Пратт обернулся.
— Ведь так? — спросил Майк.
— Да, — подтвердил Пратт и солидно кивнул головой. — Это так.
— На зеленом ящике картотеки в моем кабинете, — сказал Майк. — Это и есть то самое место, которое мы выбрали. Свободное от сквозняков местечко в помещении с равномерной температурой. Минуточку, я сейчас.
Мысль о том, что в качестве козыря у него имелось еще одно вино, заметно оживила его, и он, словно на крыльях, вылетел из комнаты. Через минуту он вернулся. Сейчас он шел гораздо медленнее и осторожно нес в руке винную корзину, в которой лежала темная бутылка. Она была повернута этикеткой вниз, то есть прочесть ничего было нельзя.
Источник
Роальд Даль и го отвратительные стишки. Послесловие переводчика
Роальд Даль, один из самых известных английских писателей, родился 13 сентября 1916 года в Южном Уэлльсе в семье выходцев из Норвегии.
Как и многие английские дети, Роальд прошёл весьма суровую «школу жизни», отучившись сначала в Кафедральной школе Ллэндаффа, а затем в интернате Святого Петра в Уэстон-сьюпер-Мэре и в Общественной школе в Рептоне (графство Дербишир), где процветали издевательства и пытки как со стороны старшеклассников, так и учителей.
В 1939 году разразилась Вторая Мировая Война, Роальд Даль всту-пает в Королевские Воздушные Силы Британии и учится управлять боевыми самолётами. Однако первый же его полёт в район боевых действий закончился крушением в Ливийской пустыне. Затем он летал над Грецией, Египтом, Палестиной, подбил несколько немецких бомбардировщиков, однако последствия катастрофы привели к тому, что вскоре он был признан негодным к лётной службе. В качестве помощника военного атташе Великобритании Роальд Даль был послан в Вашингтон. Именно там и началась его писательская карьера.
Роальд Даль – замечательный рассказчик, дважды лауреат премии Эдгара По. Его рассказы издаются не только на английском, но также в переводе на многие языки мира. Книги Даля только в Великобритании были изданы более чем в 50 миллионах экземпляров.
И всё же Роальд Даль прославился, в первую очередь, как сказоч-ник. Свою первую повесть-сказку «Чарли и шоколадная фабрика» он опубликовал в 1964 году, более чем через двадцать лет после того как стал писателем. С тех пор им было написано семнадцать детских книг, все из которых – бестселлеры, а существенная часть регулярно включается в издаваемый ВВС список двухсот лучших книг.
До русского читателя писатель Роальд Даль дошёл только в 1991 году, уже после своей смерти в 1990-ом. В последние годы стали активно издаваться на русском языке его прозаические книги для детей. А вот Даль-поэт почти не известен русскому читателю. А ведь он признанный мастер замечательно парадоксального английского юмора во всём его диапазоне от мягкого, едва уловимого, до нарочито грубого, даже чёрного.
Я взял на себя труд представить читателю все Далевские «Отвратительные стишки» («Revolting Rhymes»), изданные в 1982 году и никогда ранее на русский язык не переводившиеся, – шесть изложенных Далем собственных вариантов известных сказок: «Белоснежка и семь гномов», «Джек и бобовое дерево», «Златовласка и три медведя», «Красная Шапочка и серый волк», «Синдерелла» и «Три поросёнка».
«Взрослые – особенно родители и учителя – враги детям, – замечает Даль, – и дети радуются, когда понимают, читая мои книги, что я с ними в сговоре». Безумно любя детей (у него самого их было пятеро), Даль и впрямь с ними постоянно «в сговоре». Чтобы это понять и прочувствовать, просто необходимо прочитать известные детям с самого младенчества сказки в изложении Даля. Вот, например, «Джек и бобовое дерево». Маленький Джек, желая помочь матери, попавшей в трудную ситуацию безденежья, обменивает их никудышную корову на боб. И тотчас взамен благодарности получает от матери только ругань и побои. Мало того, оказалось, что мать, известными ей способами приучавшая Джека к чистоте, сама «смердит». После торжества «возмездия» следует внезапно приобретенное богатство в виде денег ли, саквояжа из свиной кожи или мужа-кондитера. Не важна форма этого «богатства», важно воплощение мечты, вызывающее катарсис не только у детей, но и у взрослых, с удовольствием запоем читающих «Отвратительные стишки».
Как переводчик, не могу не отметить, что сказки Даля написаны богатейшим литературным языком, вобравшим в себя все его слои, включая канцеляризмы и вульгаризмы. В написанном им тексте свободно уживаются «народные» выражения, подчас нарочито грубые, с современным сленгом, реалиями современного мира, вроде Фиата, Мерседеса, Барклэйз Банка или ипподрома. Современные дети легко ориентируются во всём этом лексическом богатстве. Если к сказанному добавить особый, отмеченный выше, Далевский юмор, переданный лёгким английским стихом, можно понять, что перед переводчиком стояла задача попытаться перенести всё это «на русскую почву», не утратив при этом авторского своеобразия. Задача, прямо скажу, не из лёгких.
Насколько удалось решить поставленные выше задачи, решать читателю. Я же надеюсь, что читающих журнал взрослых не постигнет разочарование, когда они приобщатся к не совсем обычному миру Далевских сказок. И приобщат к нему своих детей и внуков.
Источник
Роальд Даль. Отвратительные стишки. Вольный перевод с английского
БЕЛОСНЕЖКА
И СЕМЬ ГНОМОВ
Когда мать юной Белоснежки
Скончалась, тотчас пересмешки
И распри стихли; во Дворец
Примчался вмиг Король-отец,
И он вскричал: «Какая жалость!» –
Погоревал слегка; усталость
И тяготы последних дней
Ушли с усопшей в мир теней.
«Теперь нужна жена другая», –
Сказал Король. (Предполагаю,
Для Короля жену найти –
Не чисто поле перейти).
Во все газеты и журналы
Он написал: «Мне не пристало
Остаток дней прожить вдовцом».
И в тот же день перед Дворцом
Столпилась тысяча девиц,
И в выражениях их лиц
Мог каждый смело прочитать:
«Я Королю невестой стать
Готова, с ним одним живу
В мечтах – во сне и наяву».
Лукаво вымолвил Король:
«Невестой стать… На эту роль
Претендовать – большая честь,
Я испытаю всех как есть».
Как водится, в конце концов,
Презрев напутствия льстецов,
Он выбрал леди Маклахоз –
Видать, привлёк его курьёз:
Она в своих изящных ручках
Держала миленькую штучку,
Которой просто наслаждалась.
Что это было? – Эка малость,
Старинный бронзовый предмет
(Поверь, теперь таких уж нет).
Да, леди Маклахоз держала
В руках ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРЦАЛО.
В какой его ни спросишь час,
Ответит зеркальце тотчас,
Причём лишь правду отвечает,
И леди в нём души не чает.
К примеру, стоит ей спросить:
«О зеркальце, что есть, что пить
Сегодня подадут к столу?» –
В ответ мгновенно: «Пиалу,
В ней рис рассыпчатый с урюком,
Яичницу с зелёным луком;
Печенье, вафли, мармелад,
Чай, мусс, кисель и шоколад».
Как оказалось, Королева
Была порядочная стерва:
Изнежена, глупа, капризна, –
Всегда сквозила укоризна,
Когда взывала что ни свет:
«О зеркальце, мне дай ответ,
Кто благородней всех и краше?» –
И каждый божий день без фальши
Ей молвит зеркальце: «Мадам!
Вы величавы, в вас есть шарм,
Вы Королева – то что надо,
И Королю, и всем услада!»
Так Королева день за днём,
Как видно, не блестя умом,
Лет десять, может быть, без мала
Всё ритуал сей повторяла,
Пока наутро как-то раз
(Настал-таки недобрый час!)
Ей зеркальце в ответ: «Не скрою,
Отныне быть тебе второю!
Тебя милее Белоснежка!» –
Вмиг почернев, как головешка,
Вскричала Королева громко:
«Сверну ей шею, как гусёнку,
Спущу с неё подряд три шкуры,
А потроха поганой дуры
Съем на обед! Сия девица
Здесь не должна была родиться!»
И егерю, дрожа от гнева,
«Приятель, мерзкую девчонку
Хватай покрепче за юбчонку
И волоки подальше в лес,
Где даже леший или бес –
И тот испытывает жуть,
И там, разъяв девичью грудь,
Вынь окровавленное сердце
И, завернувши в полотенце,
Вези его сюда скорей.
Да не топчись тут у дверей!»
Нещадно егерь гнал коня,
И вот уже к исходу дня
Сволок он бедное дитя
В чащобу; вовсе не шутя,
Уже занёс он острый нож…
Тут Белоснежка впала в дрожь,
«Я так пожить ещё мечтала!»
Не дрогнула рука убийцы.
Тут Белоснежка: «Слышишь, птицы
Щебечут где-то в вышине…
И я невинна, как оне!»
Решимость в егере угасла,
А сердце, как полфунта масла,
Размякло. Он сказал: «Ну что ж!
Да на кого б я был похож,
Убей я юную девицу!
Живи, коль довелось родиться!» –
И припустил в обратный путь,
Но, чтобы случай не спугнуть,
Он в местную мясную лавку
Решил наведаться. К прилавку
Прошёл, купил воловье сердце,
Фунт вырезки, немного перца,
Сложил в мешок – и в путь-дорогу,
Чтоб к королевскому порогу
Доставить мерзостные яства.
«О Королева! Без лукавства
Я выполнил твоё заданье.
Иным и прочим в назиданье
Девчонка гадкая убита
(Как водится, всё шито-крыто),
Здесь всё, что от неё осталось», –
Сказал он, но, представьте, жалость
Не испытала Королева, –
Напротив, отойдя от гнева,
Воскликнула: «О, браво! Браво!
Ты заслужил почёт и славу!
Надеюсь, не был ты беспечен,
Но беспредельно безупречен!»
И тут, добавив соль и перца,
Властительница съела сердце
(Что отвратительно и гнусно),
Хотя надеюсь, что искусно
Сумели приготовить блюдо
(Варить не надо, это худо.
При варке сердце, скажет всяк,
Враз станет жёстким, как башмак).
А что же с Белоснежкой сталось?
Девица отдохнула малость
И в ближний город подалась,
Где в горничные нанялась
(Бесплатно, за ночлег с обедом –
Такой уклад служанкам ведом)
В хороший дом, где семь мужчин
Росточком мене двух аршин,
Жокейскую оставив службу,
Хранили трепетную дружбу.
В семёрке этой каждый Гном
Всем был хорош, лишь ипподром
Тянул их всех неумолимо
(Такая слабость объяснима
Былой профессией), на скачки
Проматывали всё. Заначки
У них и прежде не водилось,
И вот теперь им приходилось
Отказываться от обеда,
Когда желанная победа
Их обходила стороной,
И банк срывал игрок иной.
Но вот однажды Белоснежку
Вдруг осенило. Скрыв усмешку,
Она сказала: «Всё! Довольно!
Отныне все вы добровольно,
Презрев рискованный азарт,
Отказываетесь от карт,
От увлечения бегами,
От ипподромов с рысаками
И прочих мерзких авантюр,
Пока (не избежать купюр!)
Я не решу сама задачу,
Как лучше обуздать удачу».
И в тот же вечер Белоснежка
(Мой Бог, к чему такая спешка!)
Уже скакала что есть мочи
И проскользнула ближе к ночи
Через ворота во Дворец.
Король, открыв резной ларец,
Одно лишь слышал – злата звон:
Гинея, соверен, дублон…
А Королева в этот час
Подальше от сторонних глаз
Усладам тайным предавалась:
Бисквитом с мёдом наслаждалась.
Лакеи, слуги, мажордом
Давно уснули крепким сном.
Тут Белоснежка незаметно
Прокралась в зал, а там несметно
Вещиц, её приятных взору.
Но нет! Одно ей только впору:
То ЗЕРКАЛЬЦЕ, что на стене,
Оно лишь для неё в цене.
И вот, схватив его со стенки
(Нет, не дрожат её коленки!),
Вернулась Белоснежка в дом,
Её встречает Главный Гном.
«Вот зеркальце, – она сказала, –
Ты посмотрись в него сначала,
Ну а потом спроси его,
Оно не скроет ничего,
Откроет всё как на духу,
Да не мельчись на чепуху!»
Гном зеркальцу сказал: «Прости,
Ответь, да только не шути,
Сейчас нам, право, не до шуток,
Уже осталось меньше суток
До завершенья главных скачек
(У нас полно таких задачек),
А знать нам нужно позарез,
Кто выиграет стипль-чез».
И тут же зеркальце пропело:
«Лошадка Белая Омела».
Развеселились наши гномы
(Им клички лошадей знакомы),
Лоб, щёки, нос, – в огромной спешке
Уже неслись в торговый ряд,
Где можно наскрести деньжат.
Продав любимый лимузин,
Припасов несколько корзин,
А также с хитростью лисы
Прозаложив свои часы,
Заняв – где, кто и сколько смог
(И Барклэйз Банк им в том помог), –
Поставили всё очень смело
На клячу Белая Омела,
Сорвав при этом крупный куш.
С тех пор – неважно, дождь ли, сушь –
Им каждый день совет давало
Для Гномов вместе с Белоснежкой
Теперь монеты только решкой
Ложились – этаким манером
Стал каждый вскоре мильонером.
Азартность – не порок, не грех,
Когда приносит вам успех.
ДЖЕК И БОБОВОЕ ДЕРЕВО
«Разорены, и долг большой,
И ничего нет за душой, –
Сказала Джеку мать. – Иди
И хоть кого-нибудь найди,
Кто б захотел купить корову.
Скажи, отдать её готовы
За двести фунтов, не торгуясь,
Скажи, корова не больна
И молока даёт сполна,
А коль про возраст речь зайдёт, –
Молчи и, что стара, как чёрт,
Не выдавай. Скажи, корова
С рождения была здорова».
Уйдя с коровой со двора,
Джек возвратился до утра,
Сказав: «Представь себе, мамуля,
Твой умный маленький сынуля
Продал корову добрым людям,
Теперь с тобой нужду забудем».
«Ах, подхалим! – в ответ мамаша, –
Держу пари, корова наша…
Её ты сплавил просто даром!»
Когда ж, пошарив по карманам,
Джек вытащил ничтожный боб, –
Позеленев, наморщив лоб,
Подпрыгнув выше табуретки,
Мать завопила: «Где ж монетки?!
Ты дурень или сумасшедший?!
Тебя, видать, попутал леший!
Да прошиби меня озноб!
Ты Дейзи обменял на боб?!»
Мамаша, став мрачнее тучи,
Бросает в мусорную кучу
Несчастный боб, крича: «Дубина!» –
Обрушив на родного сына
Всю силу, весь свой дикий гнев –
И в том немало преуспев.
Его лупила чем попало,
Лишь через полчаса устала,
Пустив парнишке кровь из носа,
Ударив ручкой пылесоса.
Примерно в десять, ближе к ночи,
Боб дал росток и что есть мочи
Стал ввысь тянуться, и к утру
Уже кренился на ветру
Его высокий мощный ствол.
Схватив мамашу за подол,
Джек крикнул: «Лучше, право слово,
Чем никудышная корова,
Бобов, быть может, пара сумок…»
– В ответ мамаша: «Недоумок!
Хоть боб один на этот ствол!
Ты видишь, как он наг и гол!» –
«Нет! – крикнул Джек своей мамаше.
– Там в вышине спасенье наше!
Ты слышишь, боб звенит листвой!
Там каждый листик – золотой!»
Ей-богу, был мальчишка прав!
Мгновенно чудо осознав,
Мамаша ясно увидала:
В далёкой вышине витала,
Венчая ствол бобовый, крона,
Блестя под солнцем, как корона.
«О Боже! Воплощенье грёз!
Продам «Фиат», куплю «Роллс-Ройс», –
Вскричала мать. – Не стой болваном!
Наверх! Быстрее! Ураганом!
И там не мешкай, не зевай,
Листочки все подряд срывай!»
Джек – шустрый, ловкий и прыгучий –
Мгновенно влез на ствол могучий.
И вдруг как раз в тот самый миг,
Когда вершины он достиг,
Возник громоподобный глас
(От ужаса – сноп искр из глаз),
Почти над самой головой
Джек слышал словно ветра вой –
Здесь дух нечистый, дьявол, бес,
Здесь сотня демонов с небес!
он слышит вновь. –
АНГЛИЙСКУЮ ЗДЕСЬ ЧУЮ КРОВЬ!»
Джек с перепуга в три прискока
Скатился вниз в мгновенье ока.
«Ах, мама! Веришь или нет, –
Он выдохнул. – Померкни свет!
Там Великан, там злобный дух,
И у него собачий нюх!
Мне враз перехватило горло,
От страха вмиг дыханье спёрло!»
– «Собачий нюх! На самом деле?! – Шипит мамаша.
«Меня унюхал он, клянусь!
Свело живот, я весь трясусь!
Он так кричал и злобно ухал:
«Я англичанина унюхал!»» –
«Не удивляюсь, – мать сказала, –
Тебе, как видно, было мало
Того, что каждый божий день
Тебе талдычу, ты ж, как пень,
Никак того не понимаешь,
Что, как биндюжник, ты воняешь,
Что в ванне тёплая водица,
Что каждый вечер надо мыться!»
Ответил Джек своей мамаше:
«К чему мне причитанья ваши,
Коль вы чисты настолько, чтоб
Самой вскарабкаться на боб». –
«И влезу! – Та ему в ответ, –
Ей-богу, просто жизни нет!» –
Мгновенно юбки подвернула
И тут же в гущь ветвей нырнула.
«Вдруг Великан учует мать?
Тут ей никак не сдобровать», –
Джек думал, устремляя взор
На листьев золотой узор. –
Он помнил леденящий звук
Фи-фай-фо-фам. А если вдруг…
И тут раздался жуткий хруст,
И мир стал холоден и пуст,
Когда услышал он: «Как странно… –
Узнав ворчанье Великана, –
Чёрт побери! Сплошные кости!» –
Хруст… А потом уже без злости:
Что ж, довольно вкусно!» –
Джек крикнул: «Боже! Это грустно!
Мамаша в Великанском брюхе,
И дело всё в собачьем нюхе,
Точнее, думаю, что дело
В том, что и мать моя смердела».
Джек думал, взор свой устремляя
Туда, где крона золотая
Венчала колоссальный ствол:
«Я полагаю, ореол
Из запахов, что окружает
(А, проще говоря, воняет),
Что чуют ноздри Великана,
Разрушить может только ванна,
И прежде чем на древо лезть,
Я должен долго мыться. Весь!
Был глуп я, но прозрели вежды,
На ванну все мои надежды!»
Ворвавшись в дом, шампунь и мыло
Схватил и тёр что было силы
Всё тело с головы до ног,
Шампунем каждый волосок
Промыл; прочистил нос и уши;
Шёл, огибая грязь и лужи,
Благоухая, словно роза, –
Такая вот метаморфоза.
Джек вновь полез на мощный боб,
Где Великан, наморщив лоб,
Сидел – огромный, толстый, грубый –
Сидел и бормотал сквозь зубы
(А Джек дрожал от напряженья):
НЕ ЧУЮ НИКОГО». – Сказал,
И сразу сон его сковал.
Пока злодей беспечно дрых,
Джек столько листьев золотых
Набрал… Клянусь, таким манером
Он мигом стал миллионером.
Сказал он: «Ванну каждый день
Мне, право, принимать не лень!
Ей-богу, стоит чаще мыться!
Поверьте, в жизни пригодится».
ЗЛАТОВЛАСКА
И ТРИ МЕДВЕДЯ
Безнравственную эту сказку
Про прохиндейку Златовласку
Уж лучше б никому не знать.
Как это любящая мать
Дочурке или же сынишке
Читает на ночь эти книжки
Про нечестивку и плутовку,
Которую упечь в кладовку
Я не преминул, если б смог,
И да поможет в этом Бог!
Теперь представьте на мгновенье,
Что вы (нашло такое рвенье)
С большой любовью и охотой
Готовили с тройной заботой
И, разумеется, отцу
Вкуснейшую на свете кашу,
И ледяную простоквашу,
Слегка поджаренные гренки,
И кофе с молоком без пенки.
Покончено давно с уборкой,
И стол уже накрыт скатёркой,
И каша в чугунке дымится,
Но скрипнула вдруг половица, –
Войдя в столовую, папаша
Воскликнул: «Чудо что за каша!
Ну что за прелесть! Вот так штука!
О Боже! Ну-ка, ну-ка!
Вот только быть во рту пожару –
Ведь каша прямо с пылу с жару!
Пускай остынет в чугунке,
Пока пройдёмся налегке. –
Потом сказал, помыслив здраво, –
Прогулка утренняя, право,
Полезна всем без исключенья,
Она не просто развлеченье,
Мы нагуляем аппетит,
К тому же, Бог меня простит,
Она улучшит настроенье,
Какая верная жена,
Покуда в доме тишина,
Осмелится хотя б намёком,
Хотя б невольным экивоком
В порыве мужа усомниться,
Мол, каша на столе дымится, –
Нечасто с самого утра
Семейство дружно со двора
Уходит, позади терраска…
Лишь скрылись, тотчас Златовласка –
Паскуда, мерзкая проныра,
Гадюка, маленькая мымра –
Втихую, крадучись, тайком
В покинутый жильцами дом
Вошла, глазами всё вокруг
Обшарила – и видит вдруг
Стол, а на нём стоят три миски,
Наполненных до самой риски –
Нет! Не какой-нибудь там манкой! –
Её любимейшей овсянкой.
Схватила первую же плошку
И стала есть за ложкой ложку.
Тут должен я заметить вновь,
Как забурлила б ваша кровь,
Когда б вы сотворили чудо –
Любимейшее ваше блюдо,
А в дом вломилась, будь неладна,
И всё попортила изрядно –
Кто?! – малолетняя плутовка,
О том и вспоминать неловко.
Но это только лишь цветочки,
Ещё мы не дошли до точки,
Все потрясенья впереди.
Ах, как колотится в груди!
Вы – домовитая жена,
Всю жизнь с утра и дотемна,
Всего превыше в этом мире
Ценя уют в своей квартире,
Лелеете, сдувая пыль
С вещичек памятных, – утиль
Они, быть может, для кого-то,
Но только не для вас. Вот фото,
На нём вы трепетны и юны;
Вот раковина с той лагуны,
Где вы плескались в детстве; или
Резные стулья, – их купили
По случаю на распродаже,
Они, вам говорили, даже,
Как будто, в стиле чиппендейл;
А вот (давно уж не у дел)
С крылом отбитым купидон,
Увядшей юности бутон;
А вот – ещё увидишь где ты? –
Стульчак времён Елизаветы,
Не взрослый – детский, ну так что же! –
Он всех вещиц тебе дороже.
У Златовласки ж от рожденья
Нет ни на грош соображенья,
Ей антикварный сей предмет,
Как зайцу университет.
На стульчик, бережно хранимый,
Своею нижней половиной
С размаху плюхнулась она,
Стул скрипнул, хрустнул, – старина
Непрочна, как гнилая нить, –
Вещь больше не восстановить.
Над всем пребудет Божья милость, –
Когда такое бы случилось
С девчушкой скромной,
Она б вскричала: «Боже правый!
Какой позор! Вот неувязка!»
Не то плутовка Златовласка, –
Вмиг завопила: «Караул!
Ну что за мерзкий хлипкий стул!» –
Ввернув при том такое слово,
Его вы не готовы снова
Не только вслух произнести,
Но, прямо скажем, не в чести
Оно в устах у забулдыги
И неупотребимо в книге.
Вы думаете, что теперь
Злодейка выскочит за дверь?!
Не тут-то было. К сожаленью,
Чертовка к этому мгновенью
Решила отдохнуть, устав
От приключений и забав.
Наверх ведут ступеньки, – кстати
Там спальня, в спальне три кровати,
На каждой надо примоститься,
Чтоб выяснить, где лучше спится.
Почти всему честному люду
Известно (повторять не буду!),
Что перед сном, ложась в кровать,
Носки и обувь нужно снять.
Нет, Златовласке не с руки
Снимать носки и башмаки.
Её ботинки так грязны,
Что нет следа от белизны
Простынок, – те черны от грязи
На башмаках бездушной мрази,
К тому же, на один каблук
Налипло нечто, что я вслух
Назвать прилюдно не могу, –
Там то, что зайцы на лугу,
Псы – под жасминовым кустом,
А то – бродяги под мостом
Оставить могут ненароком.
С каким, скажите мне, упрёком
Вы обратитесь к этой чушке,
Когда на чистенькой подушке
Увидите всю это гадость,
Оставленную вам на радость!
(Ни слова нет в известной сказке,
Что перед сном у Златовласки
Возникло смутное желанье –
Скажу о том без содроганья –
Замызганную обувь снять,
А уж потом влезать в кровать!)
Да, в этой сказке прегрешенья
Не отличить от преступленья.
Что ж, подытожим наши знанья,
Сочтём преступные деянья.
Проступок Первый, без сомненья,
Вполне достоин обвиненья:
Девчонка совершила взлом,
Тайком в чужой проникнув дом.
Второй Проступок обвинитель,
Законов общества ревнитель,
Конечно, приравняет к краже:
Она стянула миску каши.
Проступок Третий: враг коварный
Стул уничтожил антикварный.
Не думала о том девчонка,
Как огорчила Медвежонка.
Четвёртое Злодейство: мразью
Какой же надо быть, чтоб грязью,
Давно налипшей на ботинки,
Испачкать чистые простынки!
За сломанный изящный стул
Судья бы даже не моргнул,
Но, оценив все прегрешенья,
Назначил десять лет лишенья
Свободы с каторжным трудом, –
Девчонку ждал бы исправдом.
Но в книжке нет такой беды:
Сухою вышла из воды,
Спаслась плутовка Златовласка, –
Гласит известная всем сказка.
Смеются маленькие дети
И радуются в целом свете,
Крича: «Ура! Ура! Везенье!
Спасло девчушку провиденье!»
По мне, мерзавка и дурёха
Должна была бы кончить плохо.
«Ой, Папа! – завопил Мишутка,
Он плакал, всхлипывая жутко. –
Нет каши! Лишь пустая плошка,
А рядом с ней – пустая ложка».
«Иди наверх! – взревел Папаша, –
Лежит в кровати твоя каша –
У замарашки в животе.
Она повинна в суете,
Ты должен слопать хулиганку
И с ней – любимую овсянку».
КРАСНАЯ ШАПОЧКА
И СЕРЫЙ ВОЛК
Задумав поживиться, Волк
(А волки в этом знают толк),
Стучит в дверь к бабушке-старушке,
Живущей в доме на опушке.
Старушка открывает дверь,
А на пороге лютый зверь,
Сверкнув зубами, прорычал:
«Дозволь войти!» – клыков оскал
Весьма красноречив был, чтоб
Старушку охватил озноб.
Она вскричала: «О, мой Боже!
Он съест меня живьём!» – И что же!
Всё правда! Волк, войдя в избушку,
Мгновенно проглотил старушку.
Но бабушка, вот незадача,
Была мала, к тому ж в придачу
В ней были кожа лишь да кости, –
Волк аж рассвирепел от злости:
«Бабуся мне на два прикуса,
Я даже не расчуял вкуса! –
Он в кухне рыскал, причитая, –
Нужна мне порция вторая!»
Сверкнув глазами плотоядно,
Сказал, слюну глотая жадно:
«Дождусь в старушкином домишке –
Ведь знаю, и не понаслышке,
Я видел, как неслась к реке
Девчонка в красном колпаке,
Прогулка ей не повредит,
Вернётся в дом – я буду сыт!»
Волк съел старушку, но на счастье
Нетронутым оставил платье:
Чепец, передник, башмаки,
Халат, расчёску и очки, –
И, о старушке не скорбя,
Напялил мигом на себя,
Вихры на голове пригладил,
Завил и даже напомадил,
Затем сел в кресло внучку ждать.
Прошло минут, наверно, пять,
Как скрипнула дверная ручка –
С прогулки возвратилась внучка.
Едва переступив порог,
Старушку с головы до ног
Девчонка в красном оглядела
И обратилась к ней несмело:
«Бабушка, почему у тебя такие большие уши?» –
«Чтобы лучше слышать тебя, дитя моё», – сказал Волк.
«Бабушка, почему у тебя такие большие глаза?» – спросила Красная Шапочка.
«Чтобы лучше видеть тебя, дитя моё», – сказал Волк.
Волк думал про себя: «Неплохо
Сейчас сожрать вот эту кроху.
Не то что древняя старуха –
Уж ею ублажу я брюхо!»
Потом Красная Шапочка сказала:
что это на тебе за восхитительная меховая шубка!»
«Неверно! – Волк ответил грубо, –
Забыла ты спросить про зубы!
А, впрочем, спросишь или нет, –
На всё теперь один ответ:
Я голоден – и даже очень,
Ты ж так вкусна, что нету мочи!»
Девчушка улыбнулась Волку,
Мигнула, глаз сощурив в щёлку,
И, выхватив из-за корсета
Два преогромных пистолета,
Прицелилась в башку злодею
(Вообразить того не смею!), –
Пиф-паф, Волк замертво упал,
Печален был его финал.
Недели три спустя в лесу
Я встретил девицу-красу,
К ней приглядевшись, я узнал
Знакомого лица овал,
Но, Боже, где же красный цвет! –
Его уже в помине нет,
Нет этой глупой красной шапки,
А на плечах уже не тряпки,
Не кофта, даже не пальто –
Из меха серое манто.
Она с улыбкой мне сказала:
«Случилось перемен немало,
Мой дом уже не та халупка
Меня ж все кличут
СИНДЕРЕЛЛА
Вы думаете, в самом деле
История о Синдерелле
Знакома с детства вам? – О, нет!
Её доподлинный сюжет –
Весьма жестокий и кровавый.
Обман придумали слащавый
Да Шарль Перро и иже с ним.) –
Известную вам всем стряпню,
Чтоб осчастливить ребятню.
Заметь, подделка начиналась,
От правды мало отличаясь:
Сестёр коварных – жуть и страх, –
Но разодетых в пух и прах,
Везут, чтоб танцевать на бале,
А Золушка в сыром подвале
Среди голодных крыс одна
И тоже вечно голодна…
Что дальше? – Синди завопила:
«Спасите! – громко, что есть силы. –
Откройте жуткую кладовку,
Противно здесь сидеть без толку!»
Тут Фея – добрая, не злая, –
Услышав, как вопит, стеная,
Явилась, рядышком присела:
«Скажи, с тобою всё в порядке?» –
«В порядке?! Я в таком упадке,
Что хуже просто не бывает», –
Ей Синдерелла отвечает,
Стучит о стену кулачком,
Кричит: «Хочу на бал! Сморчком
Сидеть одной всем на потеху!
Я во Дворец на дискотеку
Хочу! Мне зависть сердце гложет!
Кто бедной Золушке поможет?!
Хочу и платье, и карету,
В алмазах серьги и браслеты,
Чтоб в позолоте каблучки,
И чтоб колготки из нейлона,
А не простые панталоны,
И чтоб передо мною Принц
Тотчас же распростёрся ниц».
Взмахнув волшебным жезлом, Фея,
Сказав: «Лови момент! Смелее!» –
Исчезла. Что же Синдерелла? –
На бал ко времени успела.
И видят сёстры: в центре зала
Принц кружит с королевой бала, –
От злости став белее мела;
Их Золушка, их Синдерелла –
Видать, не робкого десятка –
Схватила Принца цепкой хваткой,
Прижав его к своей груди –
Да так, что Принц, того гляди,
Испустит дух от изумленья,
Раскиснув без сопротивленья.
Пробила полночь. Синдерелла
Лишь на мгновенье обомлела,
«Чёрт возьми! Проклятье!
Бежать, пока жива!» – За платье
Тут Принц схватил её. Увы!
На платье разошлись все швы.
Оставив на себе лишь бязь,
В исподнем Синди унеслась.
Она неслась быстрее птицы,
И надо ж было так случиться –
Запнулась о половичок
И потеряла башмачок.
Принц башмачок к груди прижал
И словом, острым, как кинжал,
Сказал-отрезал: «Я без спору,
Коль башмачок ей будет впору,
Веду девицу под венец,
А чтоб приблизить сей конец,
Я до последнего двора
Обшарю, чтоб уже с утра
Передо мной была девица,
Которой туфелька сгодится».
Презрев в мгновенье риск и страх,
Сестрица – та, что в волдырях, –
Подкралась, туфельку схватила
И мигом в унитаз спустила.
Тут – кульминация в сюжете –
Оставшись лишь в одном штиблете,
Вторым мгновенно заменила
Башмак, что Золушка носила.
Вы видите, сюжет всё круче,
Над Золушкой сгустились тучи.
Наутро, после бурной ночи,
Наш Принц, едва продравши очи,
Обходит каждый двор и дом,
Сзывая всех живущих в нём;
Башмак подряд всем примеряет,
А тот разношен и воняет, –
Его носила, знать, девица,
Что не привыкла часто мыться,
То был башмак всем башмакам
И впору разве мужикам.
Толпой шли примерять башмак,
Но он не подходил никак.
Тут до сестёр дошёл черёд,
Одна из них прошла вперёд,
Принц крикнул: «Нет!» –
Она в ответ: «Ты дал обет!
Смотри: башмак мне в самый раз!
Теперь женись на мне тотчас!»
Принц, снега сделавшись белей,
Пробормотал: «Уйдём скорей!» –
«О нет! А как же твой обет?!
Теперь назад дороги нет!»
Принц рявкнул: «Господи прости!
Немедля голову снести!»
Тотчас скатилась голова.
Гласит народная молва,
Что Принц промолвил, веселея:
«Без головы она милее!»
Вторая тут сестра сказала:
«Я башмака не примеряла».
Схватив свой меч, одним ударом,
Принц снёс ей голову, – не даром
Бывают Принцы в злости круты,
Чтоб избежать народной смуты.
На кухне, чистя горький лук,
Вдруг Синди услыхала звук:
Две головы слетели с плеч,
Пока она топила печь.
Дверь отворила Синдерелла:
«Кто там шумит? Кому приспело?»
Принц отвечал: «Кто это здесь?
Эй! Не в свои дела не лезь!»
Разбилось сердце Синдереллы,
Она и помышлять не смела,
Что Принц способен для забавы
Сам учинять закон кровавый:
«Мне вовсе не нужны напасти,
дел заплечных мастер!» –
«Кто эта дерзкая грязнуля?! –
Что воду в ступе зря толочь!
Ей голову немедля прочь!»
Тут в блеске и игре огней
Предстала Фея перед ней
С волшебной палочкой в руках:
стоит сделать взмах…» –
Та доброй Фее отвечала:
«Я осмотрительнее стала,
Не по зубам мне этот мёд
И ни к чему запретный плод.
Не нужно Принцев и дворцов –
Иных достойна молодцов,
Простой и честный муж мне нужен,
Такой, что с головою дружен,
И чтоб – красив, и чтобы – стать.
Такого трудно отыскать.
Я даже и спросить не смею,
Способна ль ты на это, Фея?»
И в то же самое мгновенье –
Да-да, совсем без промедленья –
Она стояла под венцом,
Её одаривал кольцом
Прелестный варщик мармелада,
Безе, зефира, шоколада,
Который ими торговал,
Безбедно жил да поживал.
В их доме поселилось счастье,
Забыв про прежние напасти,
С любимым мужем Синдерелла
Детишек народить успела.
И жить им счастливо, без бед,
Совместно до преклонных лет.
ТРИ ПОРОСЁНКА
Из всех известных мне зверей
Нет ближе и милей свиней.
Свинья учтива, благородна,
Умна. Всё это превосходно,
Но, как бы я свинью ни славил,
Без исключения нет правил,
И можно встретить (скажем робко!)
Свинью тупую, словно пробка.
Что б вы промолвили, mon cher,
Когда б однажды, например,
Бредя чуть свет лесной тропой,
Вы увидали пред собой
Свинью за возведеньем дома
Волк, видя это, молвил тонко:
«Жизнь коротка у Поросёнка».
«Поросёнок, поросёнок, дай войти, открой мне дверь!»
Источник
